Этот текст впервые опубликован журнале Ступени (Ноговицын О.М. Философия, миф и логические игры // Ступени. 1991. № 3. С. 5–11.). В следующем году он опубликаван повторно в несколько сокращённом виде (Ноговицын О.М. О трансцендирующей индивидуации // Патрология. Философия. Герменевтика. СПб.: ВРФШ, 1992. С. 37–42.). Мы принимаем первую версию за основную, хотя название второй лучше отражает основную мысль; расхождение заключено в пяти абзацах перед последним. Текст распознан, не редактировался, исправлены только очевидные опечатки и описки.

---

Сила прошлого состоит всегда в том, что оно не отделено стеной от следующего за ним, и новое, чтобы действительно возникнуть, должно иметь мужество выступить против самого себя. Миф в философии окончательно был преодолен только Аристотелем, который, целиком находясь уже в рамках определенной традиции мысли, должен был в то же время обосновать ее как таковую, то есть в определенном смысле положить ей начало.

Сделано это было, разумеется, не «систематичностью» аристотелева изложения, равно как и другими формальными, внешними самой стихии мысли, средствами. Напротив, формализм самой мысли стал непосредственно предметом философского рассмотрения. Предмет философии и она сама в своей отнесённости к предмету были поняты как одно и то же, как единый акт полагания и знаемого, и знающего.

Предметом философии служит всеобщее, в том его модусе, который (в отличие от искусства и религии) образует понятие. Однако, в каком бы из своих модусов всеобщее ни выступало, оно обладает решающей особенностью неналичности. Оно, иначе говоря, не может быть считано с бытия, а, наоборот, своей действительностью обязано конструирующей деятельности ума. Таким образом, и в наличности, охватываемой данной всеобщностью, ум находит теперь не внешнее ему, а свое иное: через всеобщность ум овладевает действительностью. Но делается это сначала интуитивно: не отдавая себе отчета в приемах и условиях конструктивности, то есть отчета в самом себе, ум, очевидно, не может также признать продукты этой конструктивности своими. Не став предметом для себя, ум целиком оказывается в плену у своего предмета. Созданное им понятие представляется ему найденный его усилием.

«Вода» как всеобщее, разумеется, неналична, но мыслью обнаруживаема. Поэтому она вода и не вода: зримая мыслью вода - столь же продукт, сколь и предмет мысли. Эта неразличенность процесса и результата деятельности ума и есть миф: двойственность смысла неналичности (сверхъестественности) и фактической данности: сила, столь же превышающая естество, сколь и входящая в ее обычный круг.

Только философская рефлексия устанавливает, что в этом воззрении мысль, а что миф. Мысль есть та логическая форма, которой создан миф, и которая превращается в самостоятельный и единственный предмет; процесс мысли оказывается и ее результатом, когда мысль становится предметом для себя. «Вода» есть «то, из чего» и «во что». Следовательно, не что-то, в каком-либо смысле данное, а лишь то, из чего и во что: чистая форма и прием осмысления всего в природе как единства. Когда этот прием мысли сам берется как предмет, оказывается, что он не заключает в себе ничего «сущего» или данного, но вместе с тем, взятый именно как предмет, образует некоторое определенное содержание мысли; это нефактичное и беспредметное содержание мысли есть понятие.

«То, из чего», взятое не как мифологема, то есть представление, воплощающее «то, из чего», метафизические вода, огонь и пр., но взятое именно как понятие, - получает определение возможности. Возможность, как очевидно, это не бытийственное, а чисто формальное определение, то есть не более, чем определение способа мыслить. «Возможность» не только нельзя себе представить, но такой способ определения сознательно исключает представление. «Возможность» означает то, чего нет. Лукавое уточнение «еще» логически некорректно, потому что скрывает, от чего, собственно, зависит это «еще», то есть будущее осуществление. Аристотель определяет возможность как то, осуществление чего зависит от иного, а не от него самого. Следовательно, «еще», то есть перспектива, заключена не в возможном, и оно, таким образом, действительно есть просто то, чего нет. Сказать «возможно» означает сказать: действительно существует нечто абсолютно неопределенное; или: есть неопределенное бытие; бытие ничего. Освободившись от мифа, философия освобождается и от предметного смысла, рискуя быть освобожденной и от смысла вообще. Форма мысли, сделавшись самостоятельным предметом, легко может превращаться в игру форм, безразличных всякому содержанию. Но «бытие ничего» - это только одна сторона аристотелевой демифологизации.

Миф, осваивая всеобщее (и тем самым выходя из собственной сферы частичного - а мифологический бог всегда частичен - в несвойственную ему область абсолютного знания) не ограничивается своеобразным трансцендированием чувственно-предметного бытия. Само это трансцендирование - мы видели это - проистекает из неразличенности процесса и результата мысли, неуясненности того, обнаруживается ли в данном случае, то есть в случае умопостижения, предмет сознанием, и, таким образом, предмет в качестве результата умопостижения оказывается лишь своеобразной разновидностью наличного, то ли, наоборот, сознание, его деятельность, обнаруживается в предмете.

По этому второму пути идет так называемая «идеалистическая» философская мифология. Здесь уже не сознание жертвуется предмету (в том смысле, что вся специфичность умозрения сводится на нет наличностью его результата), а предмет целиком подчиняется мысли: он отрывается, в угоду ей, от своей естественной почвы бытия и определяется в противоположность бытию, исключительно с той целью, чтобы мысль через него могла проявить себя как таковая, как собственно процесс мысли. «Число», например, а также «идея» Сократа и Платона и есть непосредственно сама мысль (а не ее результат). В самом деле, если мысль «интенциональна» (направлена на предмет), то вся ее деятельность есть освоение предмета как такового, или обнаружение его в действительности. В этом случае мысль предметна, а предмет наличен. Если же мысль «процессуальна», или конструктивна, то, наоборот, предмет должен быть «мыслимым». Если в одном случае мысль мифологизирует предмет, делая его сверхналичной наличностью, то в другом случае предмет мифологизирует мысль, делая ее непредметной предметностью.

Мы можем теперь обнаружить яснее источник обеих мифологем, который заключается в представлении умозрения как отношения мысли с предметом, в то время как умозрение есть отношение мысли с самой собой. Именно с этой позиции Аристотель анализирует также и мифологему «мыслимой вещи». Если «вода» - метафизический предмет, находящийся, однако, как бы в ряду других предметов (и это верно даже в том случае, если он ни на один из обычных предметов не похож, как «апейрон»), то «идея», наоборот, есть не более чем предмет, находящийся, однако, вне сферы наличного бытия. Определения этой новой сферы могут быть получены при этом лишь через отрицание сферы бытия, то есть как неизменность. Если это определение взять не как мифологическую «предметность» идеи, а как чистую форму определения, то прямо на поверхности лежит парадоксальность «осуществленного небытия». «Идея» представляет собой завершенность - нечто ставшее и в этом смысле противоположное возможности и целиком действительное. Но в качестве логической категории (а не предметности) это как раз и предполагает противоречие такой полноты завершенности, которой обладает лишь то, что не обладает фактическим (всегда текучим и изменчивым) существованием, - ставшим может быть только небытие.

Итак, если, с одной стороны, «вода» и «огонь» в демифологизированной философии должны уступить место чисто логической (лишь в терминах представленной, внеобразной) конструкции бытия возможности, или «бытия ничего», то, с другой стороны, «число» и «идея» - также мифологемы, хотя и неналичные, но как бы предметные, то есть мифологизирующие сам способ познания, которым они достигаются, и поэтому они также должны быть отрефлектированы как конструкция действительности небытия, или «небытия чего-то». Все это по-прежнему, разумеется, можно рассматривать как одну только бессодержательную логическую схему, игру в противоречия. Однако, теперь должно стать ясным и то, что только таким путем знание может выйти за пределы наличного и стать мышлением. Как только сознание выходит за пределы наличности, оно сразу и с необходимостью впадает в противоречие, именно, оно не знает, создает оно предмет, или создаётся им. Однако, это две действительные крайности нового, вместе с мышлением возникающего отношения. И когда отношение мысли к мыслимому предмету само становится предметом для мысли, эти крайности превращаются (и должны превратиться) в идеальные конструкции бытия как бытия (предметности как таковой) и мысли как мысли (самого по себе мышления). Таким образок, и «бытие» (как понятие), и «мысль» представляют собой результат рефлексии, или самосознания. Разрешение исходного вышеупомянутого противоречия состоит в том, что оно распадается на два в себе противоречивых, но друг друга дополняющих конструкта самосознания.

Поскольку самосознание порождает лишь идеальные конструкты, они должны быть интерпретируемы. Это - дело чести самосознания, которое не для того, конечно, освободилось от мифа, чтобы сочинять логические противоречия. Миф безразличен к наличному единичному бытию и вполне самодостаточен, поскольку в мышлении видят отношение познающего к познаваемому. Самосознание, поскольку оно превращает и сознание и его предмет в логическую схему, не может быть безразлично к единичности, оно должно сконструировать теперь единичность из имеющихся конструкций всеобщности. Интерпретация, таким образом, есть истина философии самосознания, и в этом-то как раз всего значительнее достижение Аристотеля.

Рассмотрим,¹ в самом деле, как образуется любое понятие, например, вес. Каждая вещь заключает лишь в себе самой свою меру и не может служить масштабомдля другой вещи; нельзя дерево измерять железом. Поэтому вес есть общее абстрактное свойство всех вещей, не присущее, как таковое, ни одной вещи. И когда берётся металл определённой разновидности, объёма и формы и принимается за килограмм, то это не означает, что данная вещь и есть воплощение веса и естественный его масштаб, а лишь то, что понятие килограмм чисто условно и по договору приписывается данной, совершенно случайной вещной форме.

Чтобы какая-то одна вещь выступила как масштаб и эталон другой (чтобы, например, железом измеряли дерево), должна уже существовать идеальная, годная в равной степени для всех вещей – и для железа, и для дерева – определённость и мера, которая после этого может принять внешнюю оболочку какой-либо из вещей. Чтобы один из металлов мог быть противопоставлен всем другим вещам как воплощение, “тело” веса, сначала понятие о весе должно быть противопоставлено в сознании всем, включая и данный металл, вещам. Точно так же, если нет понятия о стоимости, никто не станет золото считать за деньги, и если нет понятия об общности людей, никто не станет воспринимать одного человека как олицетворение власти всех над каждым.

Следовательно, идеальная определённость, то есть нечто, столь же предметное, сколь и отчётливое, действительно, существует в сознании. Это ясно показал уже Платон. Стагирит обратил внимание на то, что эта общая всем материальным вещам определённость есть единственное, через что все они могут быть однозначно выражены и представлены в единстве: одно посредством другого и в связи с другим. Без этой идеальности каждая вещь определена лишь “в себе”, то есть сама через себя, и, следовательно, вообще никак не определена, потому что смысл определения, очевидно, состоит во взаимном отношении вещей. Например, как тяжесть данная вещь определена через отношение к другой вещи: она, скажем, тяжелее её. Насколько? Вдвое. Таким образом, каждая из вещей становится определённой, только когда она выражает идею, общую всем вещам.

До этого отдельная вещь обладает, следовательно, лишь неопределённым существованием, существованием вообще, “в себе бытием”. Но и идеальность, или понятие, со своей стороны, обладает только определённым несуществованием, и поэтому так же точно недостаточна сама по себе, как и “не названный” материальный субстрат. Идея нуждается в бытии, как и бытие в идее.

В результате у Аристотеля не идея как сущность противостоит вещи как её несовершенному подражанию, но две равнозначные стороны, как два полюса, образуют подразумевающие и предполагающие друг друга идеальность “в себе” и вещность “в себе”. В самом деле, когда говорят: данная вещь есть два килограмма, тем самым, с одной стороны, вещь, до того бывшая лишь возможностью определённости, материалом и субстратом для определения, бывшая, но не бывшая чем-то, обретает действительность конкретного бытия; а с другой стороны, идея “килограмма” или “веса”, до того определённая, но не воплощенная в бытие, конкретная, то есть отчётливо ясная, в мысли, но не бывшая предметно, становится не только чем-то, но чем-то действительно существующим. Таким образом, вещь и идея, соединяясь, обретают действительность, хотя и прямо противоположными путями: одна – как действительность определённости, другая – как действительность предметного бытия.

Все противоречия сферы всеобщего, или мышления, разрешаются в творческом конструировании наличного бытия. Самосознание должно само трансцендировать, совершить «смертельный прыжок» из собственной сферы в чуждую ей область единичного. Выясняется, что самосознание с самого начала должно быть определено как существенно гипотетическое - то беспредметное и неналичное, что свою истину имеет только в наличной предметности. Столь же верно поэтому сказать, что миф в философии заменяется логикой, как и чувственно-предметным ее воплощением.